Джин
самый быстрый способ покинуть Манчестер
В издательстве «Новое литературное обозрение» выходит книга «Джин. История напитка». В ней автор Ричард Барнетт рассказывает, как джин прошел путь от средневекового эксперимента лекарей и алхимиков до известного нам респектабельного напитка в бутылках из дорогого стекла.
Как джин, бич XVIII века в Англии, перекочевал в XIX и превратился в один из стержней британской культуры, что думали о нем политики, средний класс и пролетариат, сколько стоила четверть пинты напитка и что такое «джин-паласы» — дворцы джина?
отрывок из главы «Инфернальное начало».
«Джин — самый быстрый способ покинуть Манчестер». Этот избитый анекдот глубокомысленнее, чем может показаться. Хогарт (английский художник Уильям Хогарт — прим. «Бумаги») еще не понял бы, в чем тут соль, поскольку в его эпоху, даже в разгар джиномании, манчестерцы почти не пили джин (да и сам Манчестер был невелик).
Еще в середине XVIII века Манчестер представлял собой небольшой благополучный город, центр британской торговли хлопком, ввозимым через порт Ливерпуля. Лишь спустя несколько десятилетий головокружительное развитие промышленности превратило Манчестер в викторианское олицетворение «индустриального апокалипсиса».
К 1836 году, когда Чарльз Диккенс опубликовал в сборнике «Очерки Боза» доскональный отчет о посещении лондонского джин-паласа, в Манчестере (а также Бирмингеме, Ливерпуле и десятках городов поменьше) уже царила безысходная, тягостная нищета — ничем не лучше той, которая при Ганноверах толкала лондонцев к злоупотреблению джином. В 1839 году Томас Карлейль, этот пессимистичный и вспыльчивый «Мудрец из Челси», метал громы и молнии, описывая бедственное положение фабричных рабочих в Глазго:
…поистине, слишком многое убеждает их, что связь времен распалась; земной мир для них — не дом, а грязный острог, где царят только безрассудное мотовство, бунтарство, злоба, обида на самих себя и все человечество.
Что есть наш мир — зеленый цветущий край под вечной лазурью небосвода, сотворенный Господом Богом и управляемый Господом Богом? Или же это сумрачный, тлеющий Тофет c купоросными испарениями и хлопковой пылью, с озлобленностью, пьяными бунтами и тяжким трудом, сотворенный Демоном и управляемый Демоном? Совокупность несчастий этих людей, несчастий заслуженных и незаслуженных, громоздится, огромная, темная и недобрая, словно дантовский Ад…
Но что загоняло этих рабочих еще глубже в яму с клубами серного дыма? Может быть, «жидкое сумасшествие, которое продается по десять пенсов за четверть»?
Джин обоснованно называют истинным воплощением Инфернального Начала в наше время, слишком несомненным воплощением; Джин — черное жерло, в которое стремительно утекают разнообразные беды, призывая на помощь белую горячку и таким образом пожирая сами себя; Джин — добровольный отказ от способности мыслить или принимать решения, когда она, кажется, причиняет одни только муки; но поступаются этой способностью именно те, в чьем положении она нужна позарез; Джин — жидкое сумасшествие, которое продается по десять пенсов за четверть и не может принести иных плодов, кроме тех, которые сообразны его происхождению, — плодов безумных, дурных, катастрофических!
Суровые обвинения, высказанные Карлейлем спустя некоторое время после того, как улеглись нравственные и политические встряски джиномании, кажутся до ужаса знакомыми. Все это мы уже читали у Генри Филдинга, епископа Томаса Уилсона и бесчисленных анонимных сатириков-кокни. Значит, в XIX веке британцы воспринимали джин точно так же, как в XVIII? На первый взгляд, параллелей предостаточно.
К началу XIX века джин снова относительно подешевел. Четверть пинты джина (по крайней мере, в Лондоне) стоила в розницу три с половиной пенса (а пинта пива — два пенса). В крупных городах появилось множество джинных нового поколения, за которыми закрепилось название «джин-паласы». «Дворцы джина»! В этом термине чудится легкая, словно бы диккенсовская ирония.
Итак, джин вновь оказался в центре схватки между принципом государственного невмешательства в экономику и христианской идеей исправления нравов. Джин снова заставлял тревожиться о морали, порождал споры в парламенте и вдохновлял пламенные беспощадные сатиры ведущих писателей и художников. Возникает соблазн вспомнить еще одного кита политической публицистики XIX века — Карла Маркса. А именно знаменитое начало работы «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852): «Гегель где-то отмечает, что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса».
Ганноверианская джиномания и ее аналог в XIX веке имели как трагические, так и комические стороны, но (если развить сравнение с театром) декорации и персонажи были совершенно разные. За почти сто лет, которые отделяют Хогарта от Диккенса, промышленная революция кардинально преобразила жизнь британцев. Новый городской пролетариат, сконцентрированный на севере страны, после окончания наполеоновских войн в 1815 году впал в нищету и радикализм.
Причиной тому были затяжной, болезненный экономический спад и череда неурожайных лет. При жизни того же поколения новая болезнь — холера, которую часто называли «болезнью грязи», а также создание общенациональной сети работных домов (на основании нового Акта о бедняках от 1834 года) привлекли колоссальное внимание к тяжелейшему положению жизни пролетариата. Если в деревне существовала разветвленная сеть родственных и дружеских связей, то рабочие были вынуждены перебиваться в одиночку, отрезанные от родни и друзей, а фабричный труд, изматывающий тело и психику, провоцировал сильнейший стресс.
В этой ситуации мужчины и женщины с фабрик искали новые утешения и увеселения. Кто-то увлекался учением нонконформистов о самосовершенствовании, шел в молельни методистов-уэслианцев, в бесплатные библиотеки или в «Литературно-философские общества», которые возникали на промышленном Севере Англии повсюду. Но большинство предпочитало проводить вечера в пабах, джин-паласах и мюзик-холлах, где текли рекой дешевое пиво и крепкие спиртные напитки, произведенные новым способом — на заводах, массовыми партиями.
Благонравная же часть пролетариата объединилась в борьбе против джина с жаждущим исправления нравов средним классом, который возомнил себя подлинным стержнем британской нравственной стойкости. Прибегая к расхожим аргументам из области викторианской медицины и религии, они отстаивали позицию, изложенную Карлейлом, — объявили джин олицетворением всех опасных черт алкоголя.
Эти люди ратовали за умеренность при употреблении алкоголя или полное воздержание. Подобно Хогарту и его современникам в предыдущем столетии, они считали джин отравой, которая истощает силы, разъедает тело, разум и душу, сбивает с пути истинного пролетариат и даже некоторых незадачливых представителей среднего класса, толкая на скользкую дорожку преступности, насилия, безнравственности, болезней, безвременной смерти и, что всего ужаснее, вечных мук, уготованных грешникам в аду.
Однако в Викторианскую эпоху крепкие напитки, особенно продукция винокурен, впервые заняли в британской культуре центральное место. Причем люди употребляли эти напитки не просто ради опьянения. Пусть кто-то считал джин омерзительной отравой, губительной для человеческого достоинства, но многим другим казалось, что это средство утолить жажду, атрибут настоящего мужчины, афродизиак, ритуальный «напиток для инициации», укрепляющее средство, питательный напиток или детское успокоительное.
Некоторые проповедники и уличные ораторы-горлопаны находили, что джин укрепляет уверенность в себе и дарует вдохновение. Эта пестрота мнений сказалась и на отношении политической власти к джину. Для правительства доходы от налогообложения алкоголя были непреодолимым искушением, а идеология свободной торговли, которую развивала Манчестерская школа (во главе с радикальными депутатами Ричардом Кобденом и Джоном Брайтом), воспевала преимущества нерегулируемого капитализма, уверяя, что любое вмешательство государства в торговлю джином, даже из самых добрых побуждений, — помеха для благотворной «незримой руки рынка».
Правда, либералы типа Уильяма Юарта Гладстона считали, что Манчестерская школа ставит телегу впереди лошади. На их взгляд, ответственное правительство обязано прививать чистоплотность, благочестие и трезвость даже беднейшим слоям общества, а для борьбы с социальными последствиями пьянства пригодятся методы, известные нам по временам «высокого викторианства», — повышение налогов и ужесточение правил лицензирования.
Такой широкий взгляд на проблему джина позволяет считать ее одним из стержней, на которых держалась британская культура XIX века. Споры о том, что важнее — экономическая свобода или социальная ответственность, способствовали тому, что политики-центристы отказались от концепции «дикой» свободной торговли, которая преобладала в начале XIX века, в пользу более патерналистского учения о социальной ответственности, характерного для начала ХХ века.
Помимо всего прочего, эта тенденция заложила основы государства всеобщего благосостояния, а в США подготовила почву для сухого закона. Но история этой революции начинается в более узком кругу — на страницах нескольких медицинских трактатов.
© e Dedalus Book of Gin © Richard Barnett 2011
© Силакова С., перевод с английского, 2017